Ошибка - Страница 3

«А вдруг он стал теперь гением?.. Ведь было доказано, что гении – сумасшедшие.

Никто не рассказал, как создаются гении. Может быть, сходя с ума, отдаваясь в рабство идее…»

Кирилл Иванович ощущал в себе желание повторять каждое слово по нескольку раз, но почему-то боялся делать это. Слова казались ему разноцветными пятнами, вроде лёгких облаков, рассеянных в безграничном пространстве. Он летает за ними, ловит их и сталкивает друг с другом; от этого получается радужная полоса, которая и есть мысль. Если её вобрать в себя вместе с воздухом и затем выдохнуть, то она зазвучит, и от этого получается речь.

– Однако как это всё просто! – Он засмеялся. – Декаденты – тонкие люди.

Тонкие и острые, как иглы, – они глубоко вонзаются в неизвестное, – с удовольствием, щёлкнув пальцами, произнёс он.

Дверь отворилась, и в отверстие просунулась голова квартирной хозяйки.

– Сидит одетый, смеётся и разговаривает сам с собой… Тоже занятие!

Самовар подавать, али уходите куда?

Хозяйка говорила ворчливо, а смотрела ласково. Глаза у неё были маленькие, но живые; от них к вискам легли складки тонких морщинок, и это придавало им улыбающийся блеск.

От её речи Ярославцев почувствовал себя как бы только что возвратившимся откуда-то и очень утомлённым.

– Самовар? Нет… не надо! – Он махнул рукой. – Я ухожу… может быть, до утра. Знаете, один мой знакомый сошёл с ума. Как вы полагаете, это что такое?

– Чтой-то, господи! Один недавно пристрелился, другой сошёл с ума… ну друзья у вас!.. ай-ай!.. Что такое – говорите? Известно что – божья воля.

– Божья воля? – задумчиво произнёс Кирилл Иванович и зачем-то снял с головы фуражку. – Это странно, знаете… очень странно… да!

– Который это сошёл, русый, трёпаный, в серых штанах, или тот – весёлый, в золотом пенсне? – спросила хозяйка.

На её толстом, морщинистом лице и в тоне её вопроса звучало много жалости, отчего Кириллу Ивановичу стало грустно.

– Нет, не эти, а знаете – чёрный, в крылатке, с тростью и с прыгающими бровями, – серьёзно и тихо отвечал Кирилл Иванович и почувствовал, что у него щекочет в горле и на глаза навёртываются слёзы.

– Не приметила такого. Видно, редко бывал, не встречала. Идите. Да долго-то не надо там торчать… Сам-то вон какой жёлтый стал! – сурово говорила хозяйка.

Ярославцев снова надел фуражку, встал и молча пошёл из комнаты, полный грустного чувства и утомления.

– Дверь-то заприте! – крикнула вслед ему хозяйка.

– Не надо! – печально кивнул он головой.

Было уже около шести часов вечера, но июльский зной ещё не растаял – им дышали и камни мостовой, и стены зданий, и безоблачное небо. Пыльные листья деревьев, перевешиваясь через заборы, не шелестели; всё было неподвижно и казалось ожидающим какого-то толчка.

Из открытых окон белого дома хлынула волна растрёпанных и негармоничных звуков рояля; они бестолково запрыгали в воздухе, Ярославцев вздрогнул и оглянулся вокруг, желая посмотреть, что сделается с улицей от этого шума. Но всё оставалось неподвижным, а звуки уже исчезли так же бессмысленно, как и явились.

«Кратко бытие звука!» – мелькнула у Кирилла Ивановича посторонняя мысль, и, как бы в виде эха её, в нём разлилось острое желание взять высоким фальцетом несколько нот – а-о-э-о-а! – как делают певцы. Но он подавил в себе это желание и пошёл дальше, наклонив голову под наплывом стаи новых мыслей и стараясь формировать их в слова, сообразно с тактом шагов. От этого каждое слово раздавалось где-то внутри его, как удар в большой барабан. Эти думы в такт шагов вызывали за собой ощущение приятной лёгкости и пустоты в груди, в животе, во всём теле. Казалось, что мускулы растаяли от жары и остались только тонкие, упругие нервы, настроенные меланхолически, но выжидательно, как и всё кругом.

«О чём он теперь говорит и как думает? – размышлял Ярославцев о Кравцове.

– И что я с ним буду делать? Понимать его, наверно, нельзя… Зачем же я при нём буду?.. И с какими моральными фондами? С любопытством? Сумасшествие – это почти смерть. Если он ещё не совсем сошёл с ума, то я буду присутствовать при его агонии.

Замечательно, почему человек возбуждает к себе больше внимания, когда он погибает, а не тогда, когда он здрав и в безопасности? Иногда мы при жизни совершенно не замечаем человека, нимало не интересуемся им, и вдруг, услыхав, что он при смерти или помер уже, жалеем, говорим о нём… Точно смерть или её приближение сближают и нас друг с другом. Тут, наверное, есть глубокий смысл… Если только тут нет крупной лжи, исстари привычной нам и поэтому незаметной для нас. А может, наблюдая чужую гибель, мы вспоминаем о необходимости погибнуть и самим нам и жалеем себя в лице другого.

В этом есть нечто хитрое и, пожалуй, постыдное… А впрочем, и всё обыденное в этой жизни – хитрое и постыдное… А вот сожаление – жестоко… Жалость и жестокость!..

Да ведь это два совершенно однородные слова!.. Удивительно, как этого до сей поры никто не замечал! Надо написать об этом статью… Пусть одною ошибкой будет меньше».

Вместе с этим открытием Кирилл Иванович восстановил в памяти случай из своей жизни в деревне: упала в овраг тёлка, сломав себе обе передние ноги. Чуть не вся деревня сбежалась смотреть на неё… А она, такая жалкая, лежала на дне оврага и, жалобно мыча, смотрела на всех большими влажными глазами и всё пыталась встать, но снова падала. Толпа стояла вокруг неё и больше с любопытством, чем с состраданием, наблюдала за её движениями и слушала её стоны. И он тоже смотрел, хотя это было неинтересно и очень грустно. Вдруг откуда-то появился кузнец Матвей, высокий, суровый, выпачканный углями. Рукава у него были засучены, и в одной руке он держал тяжёлую полосу железа. Вот он обвёл всех строгим, тяжело укоряющим взглядом чёрных глаз, нахмурил брови и, качнув головой, громко сказал: